В издательстве «АСТ» вышел роман Михаила Зуева «Грустная песня про Ванчукова» — историческая эпопея, охватывающая период от «большого террора» и «оттепели» до «перестройки» и «лихих 90-х». От Москвы до Сибири, от Донбасса до Казахстана и даже Египта, где строилась советская жизнь – такова география сюжета о судьбе трех поколений одной семьи, закончившейся историей героя нашего времени.
— Михаил, поздравляю с выходом новой книги! Вы, насколько я знаю, жили-были, работали врачом, потом стали одним из первых, кто поднимал интернет-маркетинг. А как вы стали писать книги? Кроме «Грустной песни про Ванчукова» у вас ведь был еще скандальный роман в жанре фантастики…
— Большое спасибо за поздравления! Книг у меня, в общей сложности, штук десять. Роднит их то, что все они — толстые, и все до одной — в твердых обложках. А, если серьезно, то начинал я четверть века назад с деловой литературы, которую пришлось писать для того, чтобы поддержать бизнес своей компании: в России живут люди по большей части умные, мало верящие глянцу проспектов и блеску «лендингов», а привыкшие читать книги; значит, такие книги обязательно следовало написать. Что же до «худлита», то в этом жанре вышел роман «Патч» в двух томах, тот самый, что якобы в жанре фантастики, и несколько дней назад — «Грустная песня про Ванчукова».
«Патч» быстро разлетелся по торрентам и нашел благодарного читателя именно через них. Вопросы, поднимаемые в первом и втором томах «Патча», очень легко отнести к «формату» фантастического произведения — так легче живется и крепче спится. Те же, кому спать надоело, читают и задумываются над «альтернативной энергетикой»; там не до смеха и не до спокойствия.
Что же до «Грустной песни про Ванчукова», то сама собой получилась сага. Сам себе удивляюсь, как я оказался способен на миллион двести тысяч символов и более семисот страниц текста, если считать по издательскому книжному макету.
— Сегодня пришло время коротких текстов, ведь информации вокруг очень много, и приходится чем-то жертвовать, чтобы завлечь читателя. Вы не пошли на компромиссы, ваш роман — это увесистый том в семьсот страниц, и при этом не отпускает до последнего. У вас есть какой-то секрет в создании подобных текстов?
— Да, безусловно, у меня есть секрет, и я прямо сейчас им с вами поделюсь. Звучит он так: «авторы, пожалуйста, не держите читателя за дурака!» На мой взгляд, в сегодняшней литературе в ходу и в чести «киношный» процесс создания текста. Берут яркую, часто эпатирующую, обстановку; замешивают в нее протагониста и антагониста, добавляют онанистов, и рецепт готов. Забывают об одном: рядом с читателем не стоит ведро с попкорном! Читатель — он читает. Он, с одной стороны, рядом с Богом, с другой — рядом с автором. Ему не нужна вся эта мишура для слабоумных.
Читатель остается один на один с текстом, вроде бы. Нет, не так — кроме текста, что от автора, подключается память и собственный опыт самого читателя, срабатывает система опознания «свой — чужой», да и еще много другого разного там происходит. Если доверять читателю, если держать его с собой на «одной доске», текст, что не отпустит до последней страницы, получится сам собой. Нельзя писать и одновременно думать «а что мне за это будет?» И, уж тем более, не надо «пропихивать» в свой текст улучшенную версию самого себя. Раскусят на раз. «Правду говорить легко и приятно».
— Как вы обычно понимаете, что пришедшая в голову идея воплотится в книге?
— Это весьма заманчивый процесс: «когда б вы знали, из какого сора…» Идеи не рождаются на пустом месте. Из словесного шума и мусора долго, иногда десятилетиями, выкристаллизовываются вопросы, которые не получается забыть. От которых не получается отмахнуться, сказать себе, мол, брось, смотри, какая чушь, пойди лучше кофе себе свари. Такие мысли не дают покоя долгое время. Когда понимаешь, что они уже больше никуда от тебя не денутся, начинаешь искать ответы. Тут — никаких письменных столов и «чистых листов». Нет, совсем другое.
Мысль может мучить меня месяцами и годами. Но мысль — она ведь бесплотна. Ее нельзя взять и пощупать, тем более, ее нельзя передать (например, по проводам) другому человеку. И вдруг — да, это всегда происходит вдруг! — не поддающаяся взнузданию мысль вдруг словно поворачивается к тебе другой стороной, а на стороне той — словно волшебный экран. И на экране том — персонажи, вкусы, запахи, плохая или хорошая погода, конфликты, сшибки, симпатия и ненависть… И тут нужно только успевать «поворачиваться», успевать записывать. Иначе прекрасное видение так и исчезнет, не оставив после себя следа.
Что важно, не следует думать: «о, как замечательно, о, как у меня хорошо получается»: написал кусок утром — отложи в сторону, и обязательно вернись к редактуре вечером. Уже без эмоций, уже с критической оценкой; тут-то и посмотрим на все твои «о-о-о!». Не всякий мой текст выдержит мою же «вечернюю» проверку. Я безжалостен к себе как редактор. Зная это, в процессе написания всегда говоришь: эй, не играй в поддавки, не старайся примитивизировать; пусть будет сложно, но по правде. Читатель такие вещи подсознательно чувствует. И всегда будет с тобой, на твоей стороне, на стороне твоего героя — если ты не врешь; ни ему, ни самому себе.
Для меня крайне важен выбор эпиграфа. И в «Патче», и в «Грустной песне» я использовал потрясающие (реально потрясающие, до дрожи) стихи красноярского поэта Ольги Левской. Скажу честно, если бы не они, я не оказался бы способен ни на тот, ни на другой роман. Поэтические тексты Левской — это космос; это лицо века двадцать первого. Счастлив, что знаком с ней, пусть лишь заочно.
— А что повлияло на выбор жанра в случае с «Грустной песней про Ванчукова»? Как вы его вообще определяете? Это исторический роман?
— «Грустная песня про Ванчукова», по большому счету, это история жизни одного-единственного талантливого человека, рожденного в начале шестидесятых, росшего в семидесятых, взрослевшего в восьмидесятых и принявшего на себя огромную ответственность в девяностых. История эта рассказана неторопливо, подробно, сквозь призму времени, через отношения главного героя с многими десятками героев второго плана; видит бог, язык не поворачивается назвать их второстепенными.
Сознаюсь, когда я писал этот огромный текст, у меня перед глазами постоянно всплывал видеоклип, снятый Стормом Торгерсоном на композицию Pink Floyd «Shine On You Crazy Diamond». Они во многом похожи, этот бессмертный клип и мой роман; да и, приоткрывая завесу, для понимания самого смысла названия романа музыка Pink Floyd краеугольно важна. Только, несмотря на все общечеловеческие ценности, клип Сторма — он бесконечно английский. Хотелось бы надеяться, что мой роман — он бесконечно русский. По крайней мере, я так считаю. Но, все же, как всегда, окончательный «диагноз» будет выставлять читатель.
— Бывает ли у вас страх чистого листа? Как проходит работа над книгой?
— Я годами начинаю свой день с велотренажера — до мокрого пола вокруг агрегата. Поначалу делал это с исключительно утилитарной целью, для поддержания физической формы. А потом понял, что тренажер — идеальное место для того, чтобы думать. «Мышечная радость» подстегивает ассоциативные мыслительные процессы; встаешь с седла не просто отдохнувшим, хоть отмахал на жесткой нагрузке 12-13 километров, но уже знающим, с чем сядешь сегодня за письменный стол. Так что никаких мук творчества. Вперед и за работу — кроме тебя самого ее никто не сделает.
Важно понимать еще несколько вещей. Во-первых, тут как в спорте: начиная забег на длинную дистанцию, нельзя «пережимать» в самом начале, иначе выдохнешься, возненавидишь еще не сделанную работу, и тогда «пиши пропало». Если сказал себе, я делаю три с половиной страницы текста в день, то ты делаешь ровно три с половиной. Не три, не пять — три с половиной. Закончил — прощайся с клавиатурой до завтра. Поначалу кажется: да зачем, я же больше могу. Это ты сейчас можешь больше; посмотришь сам на себя, как ты запоешь к сотому дню. Во-вторых: никаких перерывов в работе; выходные ты берешь сам у себя только тогда, когда без них уже физически работать не в состоянии. Так, при написании «Грустной песни про Ванчукова» у меня было 120 дней, пять из них пришлось превратить в выходные. Четыре месяца работы практически без перерывов. Я понимаю, что это жестко. Но любая работа, даже та, что праздник, это всегда жестко. Я знаю, например, как и в каких режимах из года в год работают мои «околотридцатилетние» дети — так почему же я должен давать себе какие-то поблажки?!
Наконец, крайне важно иметь рядом с собой ближний читательский круг, людей, кому можно доверить прочтение еще чернового материала. У меня такие люди, проверенные годами, к моему счастью есть. Я могу задавать им любые вопросы о своих текстах, и совершенно уверен, что в ответ получу правду, и ничего кроме правды. Ребята, дорогие, спасибо вам безмерно…
— Как по вашему, возможен ли сегодня роман воспитания? И можно назвать им «Грустную песню про Ванчукова»?
— Роман воспитания весьма тонкий и не особо благодарный нынче жанр: сегодняшнее кредо многих «не учите меня жить, лучше помогите материально». В «Грустной песне» я никого жить не учил. Напротив, я показал человека. Человека непростого. Яркого. Мятущегося. Человека чести. Ему выпало жить в непростых условиях, в непростое время, в непростой стране; отвечать — ценой себя самого — на непростые вопросы.
Я приглашаю читателя пройти путь Ольгерда Ванчукова вместе с ним. Он нуждается в вашей поддержке и понимании.
Беседовал Олег БУГАЕВСКИЙ
