Александр Айзенберг. Агент влияния. – СПб.: Алетейя, 2020. – 564 с. …Крепкая ревизионистская проза, как еще не так давно сказали бы об этом романе в каком-нибудь высшем учебном (и даже литературном) заведении здешних окраин. В мировом же, так сказать, масштабе… Судить о том, что было, если бы не было динамита с Лениным или битвы на реке Калка с инсулином и пятой поправкой конституции США, принято относительно недавно, и жанр альтернативной истории еще не скоро вынесут за скобки «серьезной» литературы.
В «Агенте влияния» автор, конечно, за историческую справедливость. Причем, восстанавливает он ее от самых что ни на есть истоков. Даже не от Маркса, а от Марса. Помните, у «революционного» Платонова, когда грабили помещичью усадьбу? «- Это чья скульптура? — Марса! – Маркса? Так это ж самый наш исток! Понесли, водрузили на место». «Достаточно долго (о-го-го, как долго!), — подтверждает автор в главах из «римской» жизни, — мнение о Крассе было не самым лестным. Забавно, что такое мнение было у очень разных сторон, причем, и классовых, и политических, и личностей (литераторов, в том числе). Противоположных сторон. А мнения совпадали. Ничего другого и нельзя было ожидать со стороны советских историков, как же, богач (эксплуататор трудового народа) и победитель Спартака (палач трудового народа)».
Хотя, идейных предтеч как раз Третьего Рима хватало во все времена. «В Эфесе пока громили статуи, тоже бросились в храм Артемиды…» — сообщают нам о «преемственности» плебейских поколений. Красочны в «Агенте влияния» также сцены, подобные глумлению будущей черни над традиционными, так сказать, ценностями предков. Разграбленные ли поместья, униженная ли воинская доблесть… «Последнее спасение — серпоносные колесницы были брошены на легионы Суллы. Легионеры с громким хохотом отступили, пропуская эти глупости. Серпы смешно разрезали пустой воздух. Всех возниц убили копьями. Раздались аплодисменты. Римляне просили еще таких колесниц. Как в цирке». Впрочем, саркастичен и сам автор, напоминая, что «это задним числом, хорошо говорить о неизбежности поражения рабов, в том числе, потому что у них не было партии нужного типа — была и такая точка зрения».
И все же альтернатива так и просится на весы истории – покрасоваться невероятными теориями, усомниться в неприкасаемости авторитетов, испытать на разрыв и сжатие общепризнанные истины и догмы. Например, в самом «Агенте влияния», начинающемся во времена Древнего Рима. Жили-были три поросенка, три богатыря и три сына одного родителя по имени то ли Молох, то ли Капитал. И звали их в эту эпоху Цезарь, Помпей и Красс. Что, в общем-то, и не важно, поскольку в следующих главах романа они восстанут уже под другими именами, и уже не прекрасная Клодия, а какая-нибудь жгучая цыганка из обоза польского короля пленит и ум, и честь, и даже совесть очередного исторического лидера.
Хотя, конечно, речь о другом. Не о Ленине, нет. «Что-то стояло за этим, — подсказывают нам. — Легко предположить, что. Даже не что, а кто. Агент влияния. А что невероятного? Бессмертное царя Югурты: «О, продажный город!» (это про Рим) и далее — никуда не делось. Тем более, что даже в относительно честных Афинах, кто только не продавался за персидское золото. Какие имена! Демосфен! В конце концов, даже Фемистокл!!! А в Риме даже «хороший» Веспасиан почти официально брал взятки. Что взять с хапуги — не помог даже титул императора. Очень простой человек».
«А кто брал? Папа римский брал?», — восклицают в главе «На суше и на море» в бессмертном романе одесских классиков, и нам уже хорошо от переклички имен и событий. И речь Цицерона на суде напоминает «дело Корейко». («Можно сказать, в стиле Остапа Сулеймана Берта Мария Бендер бея», — подтверждает автор. — Тут нужно вспомнить такого же пламенного собирателя дензнаков Александра Ивановича Корейко»). И, скажем, Цицерон в роли Паниковского. («— Хотят меня убить… Кто бы мог подумать… Брут… Кассий… все эти цицероны… катоны… Жалкие, ничтожные личности!»). И тут же: «Как там зовут этого мощного старика…» Киса, подскажем, Воробьянинов, отец русской демократии, воспоследовавшей за всеми римскими республиками. За «мощным стариком» идет «прекрасная вдова с персидскими глазами» (рыдающая, напомним, на могиле Паниковского)…
Удобно, не правда ли? Устроено в романе все так, что после драматического во всех отношениях «античного» текста идет вполне понятный современному читателю «советский» комментарий, этакий захватывающий трэш. История о том, как «два пацана поделили Рим», напоминает недалекое прошлое. «Прямо, как с неким… бывшим… бывшим руководителем МВФ. Какая-то горничная… Кто ее знал, кто ее знает… А поздно. Все культурно: никого не убили, даже не посадили. Юрист, между прочим». Или, скажем, методы. «Как долги отдают? Перезанимают… еще перезанимают… отдают… отдают… перезанимают… Могут убить, конечно. Катилину убили. Воровать начать. Трудно, но возможно. Цезарь, например, завоевывать начал, так тó — Цезарь… Пришлось перезанять, скорее всего…» Цезарь и Помпей, Брежнев и Горбачев… «Да, и они все — юристы, а не доярки или там заплатили денег за диплом». То есть, все всем понятно, если перевести в современные категории. «— А хто это, энтот Папирий? — А ну! Замолкни!». А Цезарь? «Выражаясь сегодняшним языком, он остановил станок, а это значит… Серьезные трудности для народа, но наш суперфинансист не демократ, он — настоящий (пока) слуга олигархов — такой себе Гайдар Капитолия — его интересует не народ, а государство — аристократичекая республика и сенат (нобилитет)».
Так, кроме Бендера, советских анекдотов («Лысый пей!!!») и цитат из советской же киноклассики («Какая гадость этот опимиан!»; «— Эти пчелы неправильные, фараон. И мед у них неправильный, римлянин…»), в нашей «римской» эпопее упоминается фильм «Развод по-итальянски», также «очень хорош и понятен хулиган Клавдий в роли рэкетера и крестного отца», а «Ленин не был из пролетарской семьи, как ему бы полагалось, а уж Цезарь вел род от Афродиты». Опять-таки, связь времен и народов – римские военачальники в роли советских маршалов («Красс — такой себе Тухачевский»), коза ностра в пеленках (как сообщили о смерти телохранителя клана в «Крестном отце», помните? «Цезарю раб принес порваную тунику в пятнах крови, в которую была вложена огромная дохлая рыба»), хотя, «Клодий не поет комические куплеты в стиле Гарриса на могиле» («Трое в лодке…»).
Но кто же, спросим, этот самый «агент влияния»? «Красс был как-то уж очень богат, — гадает автор. — Кто к нему мог хотя бы приблизиться? Коллеги по триумвирату: Цезарь и Помпей. А двух таких агентов влияния такого уровня представить тяжело. А Помпей убит еще раньше. Так кто?» И все вроде бы понятно в этой античной мясорубке, и имена шпионов известны, и разведчики-резиденты у летописца-Плутарха на слуху, а как-то не сходится. «Не хватает одной весьма значимой фигуры. Именно, весьма значимой. Агента влияния». Иногда его голос – провокатора и засланного казачка – прорывается сквозь плотную ткань повествования: «Как мне скучно… эти все вагизы… андромахи… цицероны… ороды, героды, гироды, в конце концов… урод парфянский… может, стать самому царем… это… возможно…»
Неужели Цицерон? «А что такое? Цицерон — не человек? И он такой себе — условный борец. Точнее, он — республиканец. Близкий к оптиматам. И лелеющий надежду все вернуть. Просто: «Все тот же сон!» Однако Марк Туллий не из Старгорода. Он из Рима». И поэтому рассказ (и расклад) будет несколько иной, поскольку «Агент влияния» Айзенберга – это не альтернатива, а результат исследования, чуткая (и четкая) ревизия, тот самый пристальный взгляд «сквозь хорошо протертые очки» исторического анализа. Ну, и аналогии, конечно. Цицерон напоминает автору Керенского («один победил Корнилова, другой — Катилину», «Керенский ненавидел Ленина, а Цицерон — Цезаря»), а римское копье – базуку («что-то вроде той бандуры, с которой молодой Шварц возвращался»).
В целом, вполне свободное, на грани не фола, но свинга владении материалом. «Сенаторы… золотые кольца и рубашки — туники с продольными пурпурными полосами… шире всаднических… Колколом… Clavus clavo… clavus… пурпуровая полоса на тунике… latus у сенаторов… latus… туника с широкой полосой… latum clavum induere… стать сенатором… хе-е-хе…». И стиль повествавания – знакомый, размеренный, дневниковый. «А потом я умерла…» («Дневник его жены» о Бунине). «— А потом я опять уехал… надолго… супруга — сестричка… Лаодика… пошел слух о моей смерти…».
Или вот как, например, разбирается родословная очередного императора. Не хуже, чем у Жеглова с Шараповым в МУРе, поверьте («Она же Анна Федоренко… Она же Элла Кацнельбоген… Она же Валентина Понеяд»). «Октавиа́н А́вгуст ctavianus Augustus… сейчас… а был… Гай Окта́вий Фури́н… Gaius Octavius Thurinus… внучатый племянник Цезаря… по завещанию… поддержан многими сторонниками Цезаря… Отец Октавиана, Гай Октавий из богатого плебейского рода, принадлежавшего к всадническому сословию. Предки Октавиана занимались банковскими операциями. Октавии не относятся к римской элите — нобилитету… еще бы… Октавиана попрекали его незнатным происхождением, а Марк Антоний даже утверждает, что вроде бы прадед Октавиана был вольноотпущенником…»
Далее «Агент влияния», первая часть книги, логично дополняется вторым ее текстом, пророчески названным «36», ведь это число тайны, которую все-таки надо раскрыть, иначе удовольствие от текста будет неполным. «Кто эти 36? Говорят, без них мир не сможет устоять… Именно эти праведники — те тайные столпы, которые поддерживают наш мир… Если бы не их защита, Б-г возможно бы, уничтожил человеческий род». При этом, «серьезность» ситуации всегда скатывается у автора в фольклорный или даже анекдотический овраг – наверное, именно так может устоять сегодня мир литературы? Словно в истории про заику, который тонет и зовет, заикаясь, на помощь, а на мосту стоит прохожий (и тоже заика) и думает, что тот дразнится.
«— Що, жид, пот`апив к чо`ту в зубы?
И он увидел-таки Богуна.
Что сказать? Азохенвей! Да, но, если бы не эта страшная сабля, и рожа все же довольно зверская, то Герш увидел перед собой такого же еврея, как он, но с этой здоровенной идиотской саблей.
Еще и картавит, а гызынте гониф!
— Я пот`апив до тебе.
Богун ощетинился, как волк перед атакой:
— Ты `озумiєш, кого д`ажниш?
А йене рециха! Моме, вей!
— Та не д`ажню я никого! Шо я мишигн? Я же такой же жид, как и ты, и так же букву «ы» не могу сказать! А идиш ё?
— Ё — машинально ответил Богун».
…Или вдруг помянут «Декамерон». Например, в истории о хозяине, который советовал своему работнику заворачивать свою «штуку» в холодное полотенце, когда та его беспокоила. И реплика работника, которому во время отсутствия хозяина помогла с его «штукой» хозяйская супруга: «Хозяин, у вашей жены больше толку между ногами, чем у вас в голове. С вашим полотенцем». Финал же для современного читателя, вскормленного постмодернизмом – а именно: исследование, заканчивающееся фразой «нами получена картина каббалистической экономики, вот этого самого «нечто», выходящего из «ничто» и содержащего в себе «все» — напоминает кубики из сжатых героев в «Сердцах четырех» Сорокина, выкатившиеся в конце на поле.
Для продолжения игры.
Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО
