Любителей современной поэзии сегодня можно поздравить: наконец-то поэтические тексты Николая Кононова – известного поэта и прозаика – собраны воедино, и даже те, которые со временем стали малодоступны, становятся в ряд с недавно изданными шедеврами. Все это стихотворное великолепие, а именно – сборник «Свод» (избранное из десяти книг 1981-2019 годов) – издано питерской «Пальмирой» в рамках еще более важного проекта: собрания сочинений автора культовых «Похорон кузнечика» и «Нежного театра». Кроме упомянутых романов, уже вышли «Фланер», «Парад» и «Гимны» Николая Кононова, его сборники эссе об искусстве «Критика цвета» и «Степень трепета», а также три книги новелл («Саратов», «Бестиарий», «Дефицит»).
Николай Кононов. Свод. – СПб.: Пальмира, 2022. – 205 с.
Тексты в сборнике «Свод» тоже удобно и компактно укладываются поначалу в любимую автором стилистику 1920-30-х, в которых Кузмин и Мандельштам, и еще нет Бродского, поглотившего их. Сам поэт в свое время перебрался из Саратова в Ленинград, в котором был вынужден строить свой личный мир, поскольку с державным, по Мандельштаму, его, кажется, обманули. С белыми ночами, например. Или с веселой жизнью богемы. В реальности же – уроки, педсоветы, контрольные…
Вот и в пьесах-стихах автора то и дело случаются «нарядные плащи из болоньи», «болезненные лианы полусонных галстуков», «интеллигентно-серое папино пальто» — безрадостная, как видим, «галантерея стиля». Откуда «пьесы», кроме как из названия последнего по времени сборника Кононова? «Так стихи называла София Викторовна Полякова, выдающийся филолог и византинист, и мне это было так по сердцу, — ответствует автор в одном из интервью. — И потом – «пьеса» означает завершенность, конечность существования отрывка текста, его право на жизнь вечную. В отличие от слова «стихотворения» в термине «пьеса» словно бы нет незавершенности, приоткрытости что ли. Люк поставлен на место, его уже не сдвинуть. Створки сошлись. Для краткого лирического высказывания это мне кажется чрезвычайно важным. Точность и трепет должны сойтись и вспыхнуть». И ведь вспыхивает! «Лишь только небо закурит крупно, / Пустит слоистый дым над холмами, как в гравюрах Фаворского, / Полосатых, птичьих, подумаешь: как жизнь складывается скупо, / Не даётся, крылатая, и щуришься от счастья смутного, раскосого…»
Итак, в самом начале — стихи, написанный «бог весть когда, в Саратове» в 80-е, где «клейкий шелест автомобилей, детские всхлипы тонковолокнистые», и где, казалось, «вот-вот и мы новой тесной жизнью заживём после ремонта». Да видно нельзя никак, вспомним классика, и вот уже «бессловесность, бессмыслица тихо и незаметно берут под локоть», и надо бы, опять-таки, тронуть за рукав, как прежде – нам по пути с тобой… но все время какая-то лягушка под руку попадается. «Неужели в четыре темнеет? О да!» И неужели, напрашивается вопрос, без бытовой речи в современной поэзии никак? Хотя, у Кононова как раз наоборот – речь поэта вплетается в общий поток «народного» красноречия. Кажется, это неизбежно в коммунальной судьбе, и вот уже новый сборник – о буднях питерского учителя.
«Полуотравлен, полуотравлен дикими восьмыми классами, / В какой-то рукав запрятан», — подытоживал автор бытие своего героя, у которого «комнатный век все топчется в прихожей», а «педагогики частая гребенка» не отпускает до самого золотушного конца. Здесь, кроме звуков молочного пьянино, слышна, опять-таки, поэтика Заболоцкого, Мандельштама, Кузмина. Хлебникова, наконец. «Пинь-пинь», – Не смутясь тарарахну в самой середине урока». Здесь, вновь упомянем, Бродский, слава богу, не ночевал (даже когда «я книги разбирал в шкафу и «Алгебру» растерзанную / Случайно выудил»), а переборы, переходы и заступ за черту – рифмы, строфы, смысла – от переизбытка чувств, а не благодаря какой-то изощренной методике. «Потому меня не волнуют формы, варианты и способы», — подтверждает автор чуть позже, в 90-х, хоть и по другому поводу, но все-таки.
Каков он, сочиняющий учитель? «Глобус под мышкой, на уме глупости», скажете? Подмечает серых мышек, красит их в лазурь своих фантазий, после сами выпускаются из восьмого класса, куда-то деваются… Уже готы и панки, ни разу не лолиты. Да и сам автор то и дело удивляется, мол, «вот уж никогда б не подумал, что всю вату, пыль мельчайшую, / клейковину педсоветов в хмурые стихи вложу». В «Лепете» поэт уже «умнеет», «философствует», хотя… «Вот, бреясь, зеркалу нежному говорю я: «Мама моя, такого разве…»», а в сборнике «Пилот» — ностальгия и светлая грусть. «Братались, брились, а теперь – / Другое на себя примерь, / Такое скорбное, что я – / Струёй струя». Да и какие еще стихи, кроме переводных, водились в неритмичной, как у БГ, стране, где не было ничего, а не только секса? «Лишь иностранцам – любимцам и неженкам все дозволяют, все можно им: — печалится автор. — Месопотамию ласк посетить, что в паху коченеет мороженым, / Тает и липко течет сквозь штакетники губ, но нас туда не зовут, / Где меж бедер под пенье газонокосилок я б вылизывал твой Голливуд».
Поэтому в краю сплошного целомудрия и социалистической морали, где грешить можно было лишь тайком, а любовь была только к Родине, такая литература всегда считалась не нашей, чужой, тлетворной. «Другой», одним словом. Возможно, отсюда ее насыщенный раствор оговорок, экивоков, упомянутых аллюзий с метафорами, которые реализовывались исключительно на письме. Давно уже все высказано на эту тему, да только сейчас, будучи сведено и смикшировано в таком вот «Своде», вновь становится актуальным, свежим, памятным. Словно в завершающих «Пьесах», где автор восклицает: «Стихов надменных хвост павлиний люблю-люблю-люблю, / Как будто детушкам рассказывал про макулатуру и металлолом».
Вот и получается, что «то ли везде целовать тебя, то ли леденить и мучить, то ли вовсе не трогать» — относительно не-нащих, «других» смыслов. Да и не только в литературе – везде. Зарубежье – хорошо, пиши о чем хочешь, а здесь, как поет БГ, где избы под снегом… Точнее, «а здесь у нас снега сто серий преют и не кончается эта картина», как у Кононова, и не совсем ясно, кто из нас «больше любим этим небом».
Нелибидинальная, как принято говорить, чувственность былого, где ничего «не было» кроме «патриотической» страсти, разложена у Кононова на мельчайшие составляющие, распыленные в бытовых сценах. В школе и дома, в саду и огороде, на Волге и Неве, даже в армии, где «новобранец Давид и прапорщик Голиаф сошлись на танец» – всюду, где пришлось пожить, побывать и поработать автору – учителю и ученику, любителю и любовнику, герою и персонажу. Доказавшему (и показавшему) существование альтернативных стилей жизни, и не только «поэтических».
Олег БУГАЕВСКИЙ
