Юрий Лавут-Хуторянский. Клязьма и Укатанагон. – М.: АСТ, 2019
Структура этого фантасмагорического романа сложна и естественна одновременно. Автор изощрен, хотя и предсказуем. В первой части – история девяностых и нулевых, развал и схождение, разброд и шатание, отразившиеся на судьбах новых русских и старых хозяйственников. Во второй – отнюдь не символическая расплата за все это нищенское великолепие, которое по задумке Высшей Сущности, создавшей Землю и ведущий за нами наблюдение (и заодно дневник) должно было иметь совсем иной вид.
Итак, в начале, озаглавленном «Клязьма» — рассказ о российской семье, в которой супруге поначалу казалось, что ее муж безынициативный, поскольку руку из трусов по молодости на лавочке в Сокольниках убрал, а оказалось, что любовь здесь совсем другого рода. Нам расскажут и о страшных девяностых, и ужасных нулевых, но природа – и жанра, и характера – возьмет свое, и кривая сюжета вывезет как раз в те края, куда ни Макар телят современной литературе особо не гонял, ни конь модных тем о милиционере в деревне не валялся. И сухая социальная драма выльется в яркую орнаментальную прозу, где только и жизни, что сказка русская да ее обитатели.
И еще тут вот какая перекличка с чекистским временем недалеких 1930-х. «Когда мы друг другу врать перестанем, Паша, — с горечью спрашивала героиня тогдашней прозы. – Только при коммунизме, Нина, раньше не выйдет», — с твердой уверенностью отвечал муж. Ну чем вам не прототип «Бумажного солдата» в недавнем кино? Вот и сейчас, в не менее романтические времена, а именно в романе Лавут-Хуторянского про двухтысячные, то же самое. «— Паша, в городе есть шевеленье и надежда на молодежь. Может, следующее поколение будет нормальное. — Тат, на месте сорняка вырастает, конечно, следующее поколение, но не укроп с петрушкой, а тоже сорняк».
По большому счету, врут оба, и поэтому далее роман, напоминаем, заворачивает из страны дураков по кривой, как водится, дорожке, в более стилистическую глушь, на безводные просторы сюжета совсем другого, так сказать, жанрового направления.
По стилю второй части под названием «Укатанагон», в которой упомянутый Высший разум наблюдает за нами, неразумными, и в которой будто в искупление всех грехов человеческих начинается чистая натуралистическая проза – так вот, по стилю это почти что Бунин и даже Тургенев, поскольку что же тогда это такое, прекрасное? «Утром холодный глазок неба заглянул с самого верха на дно ямы, и воздух задрожал моргающей сизой рябью. Мелкой волной дернулась разноцветная лесная подстилка — и двинулась, смыкая разорванную ямой осеннюю красоту, и сразу в воздухе, над упругой еще травой повисли спиралями ранние в этом году золотые листья…»
С другой стороны, напоминает «Записки охотника». «Приблизившись и ощерив пасть, Михаил Иванович рыкнул и резко отклонился влево, сохатый дернулся и мотнул головой в ту же сторону, тогда Михаил Иванович рыкнул и уже резко обратно вправо, до конца — и сохатый за ним туда же, до конца, а Михаил Иванович рыкнул и опять влево, но не закончил движение, а сохатый уже автоматически туда же и до конца. И Михал Иваныч одновременно с рывком вперед нанес удар снизу своими выдвинутыми бритвенными, двенадцатисантиметровыми когтями — и распорол бы брюхо сохатого. Распорол бы, если б не снег, прикрывший яму между корнями и обманувший ровным настом».
И вроде бы Левиафана не изобретает автор, а все равно страшный и прекрасный, повторимся, Бармаглот вырывается из его прозы, чтобы распугивать ближайших соседей по охоте на перелетные смыслы. А они таковы, что натуралистические романы сегодня уже никто не пишет картины природы, пропускаемые в книгах со времен Чехова, вообще отсутствуют, а если уж и есть какая-никакая захудалая природа, то в основном – социальная. Природа человеческих отношений, культура речи и гигиена труда – вот компоненты, заменившие нам налимью уху и сразу же, не закусывая, вторую. Интеллигент, сдуру угодив на лесном пикнике рукой в кипящий котел, высказался лучше всех адвокатов, ратующих за урбанизм в литературе. «И на хрена мне все это на ночь глядя надо!» — проорал он в жанровую ночь, и все стали писать о деревенском милиционере, забыв про деревню и русский лес, в котором сегодня водятся лишь зомби Второй мировой. «Распорол бы, если б не снег…».
Марат КАСКО
