Сибирь непостижимым образом щедра на таланты. В этом есть странное противоречие самой исторической правде – край ссыльных и беглых, но одновременно – малая родина великих мастеров. Родившиеся здесь прирастают к этому суровому краю своей душой и прорастают в нем. Питаются его силой, светом, буйством красок. Даже уезжая, возвращаются или, если не вернутся, продолжают чувствовать свою сибирскость. В большой Сибири есть сравнительно небольшой город, который дал миру множество талантливых художников. Это феномен. А внутри этого феномена есть еще один, творческое объединение художников – лаборатория культурографики «Круг Чистых». Пять авторов и продюсер, которые 33 года работают вместе. Трое из «Круга» – Валерий Колотвин, Константин Егоров и Михаил Бессонов – рассказали о «хищных» городах, крутизне, о том, почему творцы во власти, может быть, и не нужны, а еще о том, чего они ждут.
– Мы говорим сегодня, скорее, не про искусство, а про человека и творца на своем месте. И начну с того, что никогда не понимала, чем так притягателен Новокузнецк для художников. В нем вы, Дверин, Берзин, Бобкин, Карманов был когда-то… и можно продолжать долго. Что в этом городе есть такого, чего нет нигде?
Валерий Колотвин (на фото): Феномен Новокузнецка – вещь непростая. Во-первых, это был город очень поэтический. Он был так построен, так организован, так жил, несмотря на все его индустриальные моменты, что оставался очень созерцательным. В нем были величественные стройные дома, парки, которые располагали к тому, что можно было отключаться от социума и переживать какое-то автономное состояние, независимое от того, что происходит в его индустриальных сферах. Это во-первых.
А во-вторых, там просто построили в свое время мастерские. И во времена Ермакова, и еще раньше.
Кроме всего прочего, была изначально некая творческая база. Не знаю, кто заложил эту базу, но мне, например, посчастливилось работать в КМКвской мастерской, которая называлась «Мастерская ЖКУ КМК». Она располагалась в старом кирпичном здании позади Театра металлургов. Первоначально это была конюшня Кузнецкстроя. Потом именно там был первый в городе театр. И, наконец, уже в середине 1930-х была устроена первая художественная мастерская. Невозможно восстановить, кто создал эту ауру там, это «ощущение фирмы», ощущение значительности того, что происходит. Но эта аура сохранялась в течение многих лет, вплоть до тех пор, когда я оттуда ушел. Потом все это исчезло, сейчас в этом здании находится архив ЕВРАЗа.
А тогда было ощущение, что невозможно делать некачественно. То есть нельзя нарушать правила, нормы, рецепты, традиции, сложившийся стиль. Было осознание, что нужно все делать очень хорошо, достойно, красиво. Был собственный худсовет. Это был своеобразный коллектив, в котором очень много кто начинал работать: и Бобкин, и Карманов там работали, и много людей, которые формировали профессию. Тамара Лучшева там работала, которая в свое время была директором художественного музея.
В общем, что касается творческого феномена Новокузнецка, это такое историческое стечение обстоятельств.
– Когда это стало рушиться?
В.К.: Оно не рушилось, а трансформировалось и менялось. Аура и сейчас существует. Просто очень ослаблена разными перипетиями. Например, город отвратительно перестроен. Причем люди не понимают, что они делают. Для них происходящее выглядит совершенно нормальным, естественным, они чувствуют себя революционерами, строителями чего-то принципиально другого. Но, на самом деле, когда оказываешься в городе, то понимаешь, что дышать в нем нечем в прямом смысле – огромное количество пыли и грязи. Потому что уничтожены большие зеленые массивы, идет постоянное выскабливание газонов, и пространство становится непригодным для жизни. Люди, естественно, это ощущают – они все время себя чувствуют плохо.
Константин Егоров (на фото): Я как раз захватил 1990-е годы, познакомился тогда с Валерой, Мариной и с другими художниками. Я, пожалуй, застал очень сильную ауру – увлечения живописью и поэзией.
Мне трудно как художнику сравнивать Новокузнецк с другими городами. Я работаю как художник, как живописец уверенно достаточно недолго – лет 10. Но, да, я сейчас не чувствую этой ауры. Она сильно истончилась. Исчезает увлеченность и вовлеченность в культурный процесс.
Но концентрация художников и концентрация живописного процесса здесь очень сильна была всегда. И благодаря этому меня судьба столкнула с Валерой и Мариной, с художниками уже тогда мирового уровня, что для меня было удивительнейшим открытием. Я благодарен им за то, что они стали для меня учителями.
– Вопрос конкуренции внутри сообщества – насколько он остро стоит в Новокузнецке? Насколько жив рынок?
В.К.: Я вам честно скажу, что понятия не имею. В конце 1990-х мы с Мишей уехали в Москву. Это было вынужденно. К тому моменту, а это был 1998 год, это был обвал, из Новокузнецка уехали очень многие люди, которые покупали наши работы. Или уехали, или погибли, или потеряли бизнес и чем-то занялись другим. Новокузнецк стал для нас абсолютно в этом смысле непригоден. Мы оказались на совершеннейшей мели, разорились. С последними $ 300 мы с Мишей (Михаил Бессонов – продюсер «Круга Чистых». – Прим. ред.) поехали в Москву. И там все фактически началось сначала, и развивалось в дальнейшем только через Москву. В Новокузнецке оставались, конечно, люди, которые периодически что-то покупали, но это были близкие и друзья. Есть, например, одна семья, которая каждый год покупала по работе.
Хотя мы на своей шкуре испытали все моменты конкуренции, но совершенно в другом плане. В психологическом, социальном. Постоянно какая-то враждебная оппозиция. Или холодная, или враждебная, или совершенно исключающая – будто нас не существует, «вы кто такие»?
– Москва – «хищный» город? Она «выжимает»?
В.К: Москву я не полюбил, мне там категорически не понравилось. Как только я понял, что я там все сделал с Мишей, чем смог – тем помог, сразу вернулся в Новокузнецк.
Как-то после нашей московской эпопеи, в результате которой, кстати, картины и полетели в космос, я пришел в Новокузнецкий художественный музей, и меня какая-то из сотрудниц стала спрашивать, что и как, а я сел и заплакал. У меня было полное ощущение, что все вообще кончилось. Казалось, что все провалено и ничего больше никогда не будет. Я сидел в музее и рыдал, потому что у меня было полное ощущение краха. Но потом все изменилось. Потом была выставка 1995-го, совершенный триумф.
Михаил Бессонов (на фото): У меня другое представление о Москве. Я Москву воспринимаю как очень щедрое пространство. Ну да, есть поговорки «Москва слезам не верит», «Москва бьет с носка». Но для меня этот город – невероятно щедрое пространство. Да, было очень много перипетий, очень много совершенно разных сюжетов. Но я Москву переживаю, еще раз повторю, как очень щедрое пространство, и прежде всего щедрое на людей, на общение. И я с очень большой теплотой отношусь к Москве.
Что касается Новокузнецка, то во второй половине 1980-х годов и в 1990-е был невероятно внимательный и отзывчивый зритель. Его много было, и это было потрясающе. То есть когда мы в 1988 году первую выставку в библиотеке Гоголя сделали – а она не была санкционирована коммунистическими властями, – народу было как на первомайской демонстрации. Мало того, тогда практически каждый брал тебя за пуговицу и очень эмоционально высказывался. Равнодушных не было ни одного: все, кто попадал на выставку, все реагировали. Причем позиций было две – диаметрально противоположные, взаимоисключающие. Одни говорили: какое счастье, что это есть, что это появилось, что мы можем с этим свободно взаимодействовать, свободно лицезреть – что это символ свободы. А другая половина говорила, что это безобразие и это нужно уничтожить, срочно сжечь.
Понятно, что никто ничего не сжег, никто никого не бил. Но это была очень открытая эмоциональная позиция, которая лично меня повергла в ужас – я не ожидал такого. Потом, читая, например, книги импрессионистов, я вдруг осознал, что такое вот – это успех, потому что созданное нами никого не оставляло равнодушным. Это всех волновало, будоражило, определяло их позицию.
Но сейчас с точки зрения зрителя Новокузнецк истончился.
Что в нем было славного? Это был центр культурной жизни. Причем он был непрерывно и постоянно бурлящий – это была библиотека имени Гоголя. Но, к сожалению, сейчас его значение как центра снизилось. А ведь там потрясающие совершенно были клубы, мама дорогая! Клуб «Диалог», думаю, был одним из ведущих киноклубов в стране: зал набивался битком, а какие дискуссии устраивали после просмотра фильмов!.. Я сам ездил в Новосибирск и привозил из кинофонда бобины с фильмами для показа. Там была Любовь Кирилловна Самошкина, там был Борис Михайлович Гилев. Люди с потрясающим образованием, влюбленные в кино как искусство. А Борис Михайлович – эрудит и потрясающий коммуникатор. Он давал высказаться всем, с совершенно разными позициями, людям – это было феноменальное общение. И это только один клуб, я уж не говорю про десяток других.
– Почему истончился?
М.Б.: Твой вопрос нас сразу сдвигает в политическую плоскость.
В.К.: Марина Колотвина назвала нынешнее время «временем нагибаторов». Стало нормальным людей постоянно самыми разными способами к чему-то принуждать. К потреблению, к стандартам, к бесконечному зарабатыванию денег, к отсутствию созерцательности и к какой бы то ни было культурной активности. Все стало заменяться на имитацию. И еще есть шквал насилия.
Могу сказать, когда это началось и силу набрало. В 2005 году. Причем во всем мире. Независимо от каких-то особенностей российских. Причины этого, видимо, лежат за гранью нашего восприятия политических и социальных событий. Произошло какое-то событие, которое мы либо не видим, либо не понимаем.
Но, с другой стороны, и это важно, никто сейчас по большому счету не мешает нам, художникам, делать то, что нравится. Никто не мешает писать. Хотя обстановка тревожная. С другой стороны, это один из главных стимулов в творчестве. Несмотря на то что сил не хватает, желание делать и понимание того, что ты делаешь необходимое, рождает новые мотивации.
– Про коллег. В одном из интервью после возвращения из Москвы наш земляк – художник Александр Суслов – сказал, что в Сибири жизнь интереснее и художники в Сибири круче. А вот, что для самого художника «круто»?
К.Е.: Для меня этот вопрос несколько странный.
М.Б.: Для Кости это, правда, странный вопрос. Я со стороны наблюдаю за Костей и его творчеством, а со зрителем его картин имею дело даже больше, чем он сам. У меня ощущение – Костя, кроме картин, пишет еще и стихи необычные, изумительные, – что реакция на его творчество очень интересная у разных людей – искушенных интеллектуалов. Они смотрят на созданные им вещи и говорят, что это «коллизии трубадуров», «коллизии Шекспира». Та же Людмила Владимировна Абрамова, жена Владимира Семеновича Высоцкого – невероятного ума, восприятия и доброты человек – она была в восхищении от работ Кости. Мне было очень интересно, как она комментировала работы Костины. И я думаю, что когда вот эти процессы идут, он совершенно счастливый человек. Слово «крутизна» здесь не очень уместно, но все-таки это круто. И, думаю, что это также касается Валеры, Марины Колотвиной.
В.К.: Я чувствую себя по-настоящему круто, когда нахожусь далеко от людей – когда я один в горах, когда ухожу на несколько километров от Ильинки в поля со своим фотоаппаратом. У меня же лежит огромное количество съемки.
И еще важный момент. Мы практически дверь в дверь прожили 30 лет, я считаю, с великим человеком, великим художником, великим мыслителем Володей Соколаевым. Он ушел из жизни, и я чувствую, что это невосполнимо. Мы дружили с ним все 30 лет. Все обговаривали, размышляли о том, как что устроено, как лучше сделать, как вообще гениальное произведение «изготавливать». Круто – это дружба. Круто – когда делаешь то, что любишь, когда познаешь мир и что-то из того, что ты увидел, пусть малая часть – но до тебя «доехало».
– Почему закончилась программа «Сибирский мост»?
В.К.: Тут есть несколько взаимоисключающих ответов. Во-первых, она не закончилась. Во-вторых, она никогда не начиналась.
По сути, это было прописывание естественной стратегии места. Это была совершенно функциональная вещь, которую мы использовали для того, чтобы объяснить, чего мы хотим. В качестве стратегии это работало везде: в Новокузнецке, в Москве, за границей. Оно имеет смысл и до сих пор. Оно так должно быть. Нужно контактировать со всем мировым пространством, обмениваться в культурном смысле, да и в физическом – картинами, художниками, информацией, нужно ездить. Сейчас обмен происходит через интернет. Я собрал огромную коллекцию – копирую работы себе на компьютер, мне доступно то, что происходит в Южной Америке, США и других странах. Кстати, это круто.
Программа «Сибирский мост» в каком-то смысле неотменима. Ее просто нужно осознать и понимать, что это необходимая вещь. Ее можно отсрочить, какие-то события будут препятствовать, все будет «размываться» или, наоборот, концентрироваться. Но программа все равно будет.
– Я не человек из мира искусства. И это несмотря на то, что несколько лет занималась продвижением культурных проектов. Больше того, я боюсь искусства. Мне кажется, что я сильно ниже искусства, оно выше моего понимания. Ну, не всего, конечно. Современное искусство, например, мне легче декодировать, хотя считается, что как раз понимание современного искусства сложнее. Но что вообще искусство способно дать «просто человеку»?
Валерий Колотвин. Поздний гром. 2016
Константин Егоров. Иванова ночь. 2012
Валерий Колотвин. Утро времен. 2016
Константин Егоров. Баюн-трава. 2012
К.Е.: Думаю, что искусство дает человеку направление в жизни и обеспечивает движение, постоянно трансформируя реальность, давая новые глотки свежести, свободы. Когда искусство есть среди людей, среда естественным образом изменяется и обновляется.
В.К.: Здесь очень интересная вещь кроется. Еще лет 15 назад, когда мы контактировали с нашими археологами, было мнение, что у неандертальцев не было искусства, что только кроманьонский человек создал его. Но уже тогда было ясно, что искусство появилось вместе с человеческой культурой. Сейчас уже доказан факт, что у неандертальцев было искусство. То есть человек как вид появляется вместе с появлением искусства. И это неслучайно.
У нас есть язык для коммуникаций, и у нас есть искусство. Причем это не переводимые друг в друга вещи. Почему? Потому что искусство берет на себя огромный пласт невербализуемого взаимодействия между людьми в социуме. То есть человек появляется вместе с искусством, а если искусство приходит в упадок, то человечество скатывается к дикости – в нем прекращается нормальная коммуникация, оно начинает разрушаться, что в истории происходило многократно. Очень много раз человеческие цивилизации погибали, и не в последнюю очередь по этим причинам. Где-то происходят какие-то катастрофы, которые делают невозможным существование искусства, а где-то происходит его обесценивание.
Мы не знаем, что с нами происходит по большому счету. Мы о мире и о себе знаем очень немного и постоянно проецируем какие-то вещи, которые для нас либо благоприятны, либо губительны. Искусство в какой-то степени позволяет это оценить. И Костя очень верно сказал, что искусство создает нашу реальность – мы смотрим на картину, а потом обнаруживаем, что наше восприятие окружающего пространства изменилось.
Я очень хорошо помню культурный шок, который испытал, впервые увидев картины Сальвадора Дали. Я, еще в советские времена, посмотрел их в огромном количестве – кто-то из поездки привез 250 фотографий – и испытал отвращение. Сальвадора Дали я терпеть не могу. Не потому, что тогда «переел». Я понял, что это абсолютно непригодно для меня. Но вместе с тем, посмотрев это, я осознал, что мир устроен принципиально иначе, чем я видел раньше. Он смог мне это передать. Я испытываю отторжение к нему как к художнику и ко всей его живописи. Но тем не менее сам факт трансформации сознания случился.
– Почему так мало стало «Круга Чистых»? О вас почти нет информации в Сети, например.
В.К.: Мы что можем, делаем. У нас есть группа «Метамифика» в Facebook. Мы делаем все, что можно. Но это же надо делать в ручном режиме. Я и фотографирую, я обрабатываю, пишу. Это слишком много отнимает времени. Помощников как-то не появилось. Но, если я сейчас начну заниматься продвижением, творчество однозначно просядет.
Лежит огромное число незаконченных проектов – моих повестей, рассказов. Полностью написаны до конца только «Песни пришедших птиц». В прошлую субботу я на Клубе любителей фантастики читал фрагмент своей повести «Последние качели», это повесть об изображении. Она должна входить в цикл, который называется «Апокриф крыла». Примерно из 300 страниц того, что можно было бы назвать проектом, начисто написано страниц 40. Так что либо ты занимаешься творчеством, либо сохраняешь архивы, транслируешь что-то в пространство. Нас, действительно, стало очень мало. Транслировать надо слишком много, а нас слишком мало.
– На ваш взгляд, почему нет творцов во власти?
В.К.: У меня есть теория дифференциации общества на определенные типы. Есть те, кто создают реальность – Демиурги, есть те, кто перераспределяет что-то в обществе. Есть, условно говоря, потребители, есть деструкторы – они извлекают энергию из разрушения.
Представьте себе, что произойдет, если власть будет принадлежать довольно могущественной группе Демиургов – создателей. Они начнут интенсивно трансформировать реальность, при этом они все будут друг с другом не согласны, потому что Демиурги – индивидуалисты.
Сейчас мы имеем дело с властью, которая питается энергией от разрушения социума, построенного задолго до сегодняшнего дня. Это тотальная деструкция.
Но это не значит, что творцы не могут быть во власти. Могут. И они периодически туда попадают. Но творцы во власти себя очень по-разному реализуют, в зависимости от обстоятельств.
К.Е.: Мне вспомнилось одно из интервью с Сергеем Юрским. Его спросили о том, почему в человеческой среде так мало талантов, гениев, перспективных творческих людей. Он сказал: «Боже упаси, если все вокруг будут Пушкины, Толстые, Чеховы!». Во власти, думаю, были бы максимально приемлемы обычные люди, ничем себя не мнящие. Просто честно выполняющие свою работу.
– На ваш взгляд, сибирское искусство – это что? Какое оно?
К.Е.: У Валерия есть большая теория на этот счет, и я, наверное, вряд ли больше скажу в ее рамках. Искусство всегда в любой местности специфично. Оно зависит от того, как люди живут, чем занимаются – это всегда откладывает отпечаток в живописи и других произведениях. Но сибирское искусство всегда очень обособлено.
В.К.: Непросто все это. Конечно, сибирское искусство есть. Другой вопрос, что никакое искусство не существует «отдельно». Оно должно существовать в каком-то более широком контексте. Сибирское искусство может существовать, когда есть какое-то общемировое. В противном случае его нечему будет питать.
Вернемся к «Сибирскому мосту». В настоящее время это единственное условие существования сибирского искусства. Оно сможет развиваться, оно сможет жить, давать новые плоды только в том случае, если будет объединено с другим искусством. Но, к примеру, настоящего современного искусства в Новокузнецке никогда не было. Никто не привозил, никто не показывал.
– Во что и в кого вы верите?
В.К.: Невозможно коротко ответить на этот вопрос, потому что я вообще предпочитаю не верить – в глобальном смысле. Но, с другой стороны, я верю тем людям, с которыми делаю наше общее дело. Крепче дружбы и надежнее людей, наверное, уже не встречу. Как говорят, гвозди бы делать из этих людей.
К.Е.: Если Валера говорил, что чувствует себя с фотоаппаратом как рыба в воде вдали от людей, то мне с камерой на телефоне уютнее в человеческой среде на городских улицах. Я верю в человеческую перспективную взаимосвязанность.
– В чем ваша сила?
В.К.: Моя сила в терпении. Я могу многое вынести и умею ждать, потому что хорошо знаю, чего хочу. Порой, как Стругацкие писали, «приходится выслушивать многочасовые мнения клинических идиотов». Вот сидишь, слушаешь, наблюдаешь и чувствуешь внутренний взрыв. Но для того, чтобы получить результат, нужно внимательно выслушать, сделать выводы и как-то развернуть ситуацию, чтобы она происходила естественно и стала конструктивной. Обидеться на человека и обстоятельства – самое простое.
М.Б.: Я про Костю расскажу. Он невероятно деликатный человек. И в этом его сила. Я видел неоднократно, как Костя смотрел на человека, который хамил, и Косте было стыдно за того человека.
В.К.: Костя – гениально добрый человек. Помню, как я учил его и что между нами происходило. Если бы он не был таким гениально добрым, наверное, мы оба сломались бы тогда. Потому что учить человека в 30 лет живописи – несколько поздно. Но Костя стал мастером. А мне это стоило диких нервов. Я иногда орал на него часами и делал это сознательно, понимая, что нужно каким-то образом вывести человека из тупика, в который он попал, и «дернуть» его. И он никогда на меня не обижался. Он понимал, что нужно сделать какую-то внутреннюю революцию и совершал ее.
– Каких перемен ждете?
К.Е.: Нового глотка свободы, нового потока энергии, новых сил, которые должны привнести внешние перемены.
В.К.: Я ожидаю, когда прекратится время плохих новостей и начнется время хороших. Когда река жизни прорвет плотины и начнется ее настоящее течение.
Источник — Theauthors.ru,
В публикации использованы фотографии из личного архива Валерия КОЛОТВИНА, Константина ЕГОРОВА, Михаила БЕССОНОВА
