Что интереснее всего исследовать? Физикам — законы и явления природы, математикам — логику чисел, лингвистам — богатство родного и иностранных языков. Но есть ученые, посвятившие жизнь изучению одного из главных чудес нашего мира- гениальной личности. О трудностях и открытиях на этом пути рассказывает старший научный сотрудник Дома-музея П. И. Чайковского в Клину, заслуженный работник культуры Московской области Галина Степановна Сизко.
- Петра Ильича Чайковского называют символом русской классической музыки, национальным достоянием, объединяющим народы, страны и континенты. А кем стал великий композитор лично для Вас за 40 лет работы в его мемориальном музее-заповеднике?
- Петр Ильич однажды сравнил музыку с сокровищницей, «в которую всякая национальность вносит что-то своё, на пользу общую». Сам он был тем русским человеком, о котором говорил Федор Михайлович Достоевский, то есть «братом всем, всечеловеком, который поймет каждого». Чайковский в совершенстве владел универсальным языком музыки, доступным каждому исполнителю и слушателю. Это без преувеличения задушевная беседа, когда признанный гений обращается лично к тебе не с высоты своего пьедестала, а как давний близкий друг. Думаю, именно в этом и заключается его объединяющая сила. Великий музыкант XX века Борис Владимирович Асафьев очень верно отметил, что «в музыке Чайковского мы слышим голос родного человека, на участие и заботу которого мы всегда вправе рассчитывать». Вседоброта этого всечеловека музыкой объемлет нашу планету, обитатели которой увы, далеко не всегда добры. Что касается моего отношения к Петру Ильичу, то однажды в Воткинске слушатели поинтересовались, насколько я успела его полюбить. Мне пришел в голову только ответный вопрос: возможно ли признаться в любви к воздуху, которым дышишь? Вроде бы не замечаешь его, но если этот воздух исчезнет, то не станет и тебя.
— Как начался Ваш путь к познанию жизни и творчества Чайковского? Возможно, с услышанной мелодии, прочитанной книги или неслучайной встречи с профессиональным музыковедом?
- Мне посчастливилось родиться в семье профессиональных музыкантов. Мама закончила ту же Санкт-Петербургскую консерваторию, что и Петр Ильич (Ленинградскую в советское время), а папа учился там в аспирантуре. Имена Пушкина, Моцарта, Баха и Чайковского звучали в нашем доме так же часто, как слова «мама», «папа», «бабушка» и «хорошая погода». Папа виртуозно играл флейтовые сонаты Баха. С бессознательного возраста помнится соната Прокофьева, который умер за месяц до моего появления на свет. Так и звучал воздух в нашем доме.
А у бабушки, всю войну прожившей в Белоруссии под оккупацией и обязательно слушавшей «Последние известия», всегда работало радио, которое в те годы было замечательным музыкальным воспитателем. На четвертом году жизни нас с сестрой Олей повели к соседке Анне Терентьевне Пастернак, у которой был единственный на весь дом телевизор с большой линзой и маленьким экраном за ней, посмотреть, как «тети танцуют лебедей». Не поняла ничего, потому что упорно смотрела за линзу и искала тетей. Был в моей жизни и Новосибирск, куда папу направили на работу первым флейтистом в новый симфонический оркестр Новосибирской филармонии в 1958 году. Мама читала лекции по истории музыки в консерватории, где мы и жили в полуподвале возле гардероба.
Однажды на прогулке с бабушкой мы с младшей сестрой Олей оказались у кинотеатра. Возле афиши бабушка обрадованно сказала: «Смотрите, Евгений Онегин!». Радость ее была непонятна. Чужие дяди и тети, еще и не очень красиво нарисованные. Но вот родители собрали нас и сказали: «Идем в театр!». Этот театр оказался очень ненастоящим, в отличие от волшебства с мягкими креслами и нарядными платьями под названием «Аладдин и волшебная лампа», который я смотрела, повиснув подбородком на бархатном парапете оркестровой ямы. Посадили нас в неудобные кресла на наши же шубы, но, когда погас свет и зазвучала хрупкая, прекрасная своей печалью мелодия, дыхание перехватило. Выдохнула я только, когда захлопнулась высокая белая дверь и недобрый красавец, спев про «жалкий жребий» свой, замолчал, подперев эту дверь спиной. Прозвучал обвал трагических аккордов, и маленькая сестра Оля спросила: «Зачем он обидел Таню?». Так мы познакомились с оперой «Евгений Онегин». Еще одно волшебство произошло, когда мама забрала нас в консерваторский класс, где шел академический концерт вокалистов.
Среди лирических романсов «Растворил я окно», «То было раннею весной», «Мы сидели с тобой» и многих других необыкновенно милых мелодий вдруг зазвучало: «Благословляю вас, леса». Это было лучше всего и так вошло в душу, что когда весной бабушка везла нас с сестрой в Минск отдохнуть у старшей ее дочери в городке с сельским домиком и садом, я на весь вагон новосибирского поезда концертным голосом распевала: «Благословляю вас, леса» попеременно с модной тогда песней «Ландыши, светлого мая привет». Пушкинского «Онегина» читала в первом классе, сидя под столом, чтобы книгу не отняли родители. Тогда же на вопрос взрослых, что я играю, отвечала: «Пиковую даму». Это был тяжелый клавир, который громоздился на пюпитре пианино вместе со «Школой игры на фортепиано» под редакцией Николаева. Волшебством звучала и «Баркарола» (Июнь) из цикла «Времена года» на школьном концерте. А дома у нас были партитуры всех симфоний П. И. Чайковского, в том числе томик квартетов. В третьем или четвертом классе я поставила на пюпитр пианино карманную партитуру квартетов Чайковского, открыла, где полегче, и начала играть две строчки правой рукой и одну – левой. Это была песня «Сидел Ваня на диване». «Смотрите, что делает, хулиганка – партитуру читает!», — раздался веселый голос папы. Таковы были мои первые опыты знакомства с великими произведениями Чайковского.
— Математики оперируют числами, химики и физики — формулами. А что значит изучать гениальную личность? Много ли инструментов у такой науки в наши дни?
- Что касается инструментов вроде интернет-технологий, то я чувствую себя одним из старых сыщиков из фильма «Семнадцать мгновений весны», которые полагались только на себя и свои наблюдения. Главными инструментами для меня всегда были фортепиано и собственные руки: ведь наш музыкальный «гений исповедался в собственных произведениях». Еще электрический проигрыватель и виниловые пластинки, концерты в Минской филармонии, которая была продолжением учебного класса, книжная и нотная библиотека родителей. Одноклассники и однокурсники, приходя к нам, говорили: «У вас Ленинская библиотека!». Все это было в Минске, но главное — уникальные учителя. Потактовый разбор всех симфоний на музыкальной литературе, задание по сольфеджио спеть оперную арию под собственный аккомпанемент… Выбрала я, конечно же, арию Лизы из «Пиковой дамы». На музыкальной литературе мы подробно разбирали оперы «Евгений Онегин» и «Пиковая дама».
А моя научная работа в музее-заповеднике — настоящее пиршество духа. Чтение литературно-эпистолярного наследия Чайковского – это своеобразная беседа с великим музыкантом. И все-таки, самый богатый инструментарий я получила во время дипломной практики от своего научного руководителя Лидии Сауловны Мухаринской — великого учителя «всея музыкальной Беларуси», как про нее говорили у нас, педагога моих родителей и учителей. Музыкальный этнограф и фольклорист, она знала все на свете: музыку, историю, эстетику, философию, психологию, европейские и древние языки, иконопись. Сквозь все эти призмы скрупулезно изучалось одно-единственное произведение: фортепианный квинтет ор. 30 соль минор Сергея Ивановича Танеева Уроки начинались в шесть вечера каждый четверг и продолжались не 45 минут, а до полуночи, когда мама начинала звонить и выяснять, где я. На этих занятиях складывалась картина мироздания на примере произведения небанальной и абсолютно гениальной личности — любимого ученика Петра Ильича Чайковского. Но необъятное так и не было объято: постоянно открывались новые явления и миры. Интеллектуальная щедрость Учителя оказалась неиссякаемой, при этом приветствовались критичность, независимость и собственные суждения. Еще в самом начале мне, ничего не сделавшей, были сказаны слова: «Если, будучи в теме, ты поймешь, что знаешь какие-то вещи лучше меня, пусть тебя это не смущает». Таков был урок щедрости и доверия. Незабываемое, неповторимое время…
— Прочитав Вашу книгу «Духовный путь Чайковского», невозможно не задать вопрос: как появилась идея этого уникального исследования и кто Ваш «идеальный читатель»?
— Идея пришла исподволь. 1976 год, практика в Доме-музее под руководством Ирины Георгиевны Мигай. Как-то раз она сказала, приложив палец к губам: «Пойдем слушать литургию». Дневники Чайковского с обширными высказываниями о Боге, иконы в доме-музее в те весьма атеистические времена не были фигурой умолчания. В 1988 году всей страной праздновали Тысячелетие крещения Руси. Декабрьские вечера в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, исполнение «Литургии» П И. Чайковского в Москве и Клину.
А в 1989 году ушел из жизни мой отец. На руках остался маленький сын, которому не было и года. Это удерживало в жизни прочнее всего, а «Литургия» Чайковского на виниловой пластинке звучала в квартире с утра до вечера. Исполнение капеллы Чернушенко было идеальным. Наконец, в 1990-е годы эта тема утвердилась как противостояние потере уважения к национальному гению, о частной жизни которого начали судачить, забыв о самоуважении. Крестилась я в 40 лет, а новоначальные бывают истовы. Кроме того, все чаще появлялись вопросы, просьбы о лекциях и консультациях. А еще была работа над книгой о музее с интересным, в высшей степени знающим редактором Светланой Самуиловной Котоминой, которая, увидев упоминание о «Литургии» и «Всенощной» Чайковского в придаточном предложении, сказала: «Это тема очень серьезная, и одного абзаца для нее мало. Должна быть отдельная работа».
Мой идеальный читатель – галерея конкретных лиц. Сначала были слушатели на конференциях — в музее, в церковном собрании — продолжение ответов на вопросы, несогласия, дебаты. Главным же читателем, как всегда, была Ирина Георгиевна Мигай. Еще все мои работы хранил в своем компьютере и хранит по сей день Лев Ефимович Давыдов. Его мама Ксения Юрьевна Давыдова и тетушка Ирина Юрьевна Соколинская – внучки младшей сестры Петра Ильича Александры Ильиничны Давыдовой. Общение с ними постепенно изменило представление о гении, как о ряде томов, нот и книг на полках, концертов и спектаклей. В обстановке музея и никуда не ушедшего быта оно привело к созданию пусть непостижимой и не примеряемой на себя, но реальности. К сожалению, Ксения Юрьевна и Ирина Юрьевна ушли из жизни прежде, чем появилась эта работа. Идеальным читателем оказалась Татьяна Алексеевна Себенцова- правнучка сестры Чайковского Александры Ильиничны Давыдовой, сына декабриста Льва Васильевича Давыдова и Надежды Филаретовны фон Мекк одновременно. Внимательно и доброжелательно выслушала она мое чтение, потратив полдня на общение с автором и тут же написав письмо-рекомендацию. «Со страхом и трепетом» обратилась я к известному музыковеду, профессору Московской консерватории Вячеславу Вячеславовичу Медушевскому по совету моей школьной подруги, его аспирантки Нины Самуиловны Степанской. Интересное обсуждение, дельные советы и неожиданные слова: «Спасибо Вам, что так хорошо пишете о Чайковском». Это мнение с заоблачных высот – драгоценность. Идеальным читателем была и моя сестра Ольга Сизко, которая ушла из жизни совсем недавно. Ольга Степановна Сизко-Габриелян пишет намного лучше меня, а мои опусы воспринимала одновременно и критически, и радостно. Взыскательны и внимательны мои школьные друзья-музыковеды. К счастью, книгу успела прочитать любимая учительница Нина Николаевна Плавинская, когда-то преподававшая нам в школе русский язык и литературу. Делала она это так, что речь воспринималась как дар Божий и великое искусство. После ее уроков не оставалось сомнений в непререкаемой евангельской истине: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог«. Встреча с Денисом Андреевичем фон Мекком принесла мне великое множество читателей. Идеальны мои друзья из Российского химико-технологического университета им. Д. И. Менделеева, однажды просто приехавшие в музей на экскурсию. Каждую весну у них проходят Менделеевские чтения на самые разные темы с экскурсиями, прогулками, концертами и автобусными поездками по Европе. Их появление на презентации книги подарило мне радость теплой дружеской поддержки. Страшновато, когда читателями оказываются представители семьи Танеевых и крупные музыканты. Драгоценно мнение священнослужителей — как тех, с кем общение длится уже четверть века и более, так и тех, кого я вижу лишь издали или на телевизионном экране. А драгоценнее всего неравнодушие, советы и пожелания, делающие этот труд лучше. Учению нет предела: век живи — век учись, а учась – век трудись…
- А чему, на Ваш взгляд, может научить современных людей, не одаренных выдающимися талантами, история духовных исканий гения XIX века?
— Высочайшей этичности, интеллектуальному и душевному трудолюбию, в результате которого на душевном уровне, в быту и общении со столь же великими и гениальными творцами-современниками складывается чистейшая, высочайшая духовность. Величайшему труду души (а музыка – это и есть душа), состоящему из ежедневного выполнения «уроков». А еще великолепной скромности гения, записавшего в своем дневнике после одного из концертов в Праге: «Сколько было восторгу, и все это не мне, а голубушке России!», «В моем лице была чествуема русская музыка». - Какие личные открытия Вы сделали, работая над книгой? Возможно, они связаны с малоизвестными или наоборот, всем известными произведениями П. И. Чайковского? - Открытием было то, что Чайковский оказался великим мыслителем. Это обнаруживается в его дневниках, переписке с меценаткой Надеждой Филаретовной фон Мекк и К.Р. (поэтический псевдоним Великого Князя Константина Константиновича Романова). Блестящий литератор — умный, рациональный, видящий суть целого и в то же время импульсивный, полный живых меняющихся впечатлений, переходящих в творческие свершения. Мастер словесных портретов и пейзажей, которые сделали бы честь любому великому русскому писателю.
Открытием стало и то, что, равнодушно относясь к Иоганну Себастьяну Баху, Петр Ильич тщательно изучал его «Страсти по Матфею», чтобы сочинить собственные «Страсти». И наконец, удивляет, как мастерски он вплетает в свои сочинения музыку окружающего быта – не только «Во поле березонька стояла», но и обиходные церковные песнопения в светские произведения. духовные мотивы с обиходным музыкальным языком. Вот мы слышим хор крестьян из оперы «Евгений Онегин»:
«Болят мои скоры ноженьки со походушки». А ведь это мелодия молитвы «Вечная память»: только что отпели богатого дядю «самых честных правил» главного героя. Совсем иначе звучит этот мотив в трио «Памяти великого художника» — своеобразном памятнике дружбы Петра Ильича Чайковского и Николая Григорьевича Рубинштейна. Трио начинается с этого молитвенного напева и вытекает из него.
— Пожалуйста, расскажите немного о своих планах на текущий год. Какие аспекты биографии и творчества Чайковского наиболее интересны Вам как исследователю на данный момент? Возможно, Вы продолжите «идти» по пути духовных поисков композитора?
- Исследовать этот путь можно еще очень долго, и я надеюсь продолжить работу, которую мы сделали со Львом Ефимовичем Давыдовым и Денисом Андреевичем фон Мекком. Хотелось бы рассказать широкой аудитории и о переписке Чайковского с Танеевым на тему «Всенощной», и о его гневном письме ректору Киевской духовной академии по поводу церковного пения, напоминавшего концерт в храме, и о многом другом. Вообще, рассказывать о планах — дело неблагодарное, зато интересным темам предела нет. Недавно я отдала Денису Андреевичу конспект всего, что Чайковский писал о Моцарте. Получилась книга, которую можно назвать только «Признание в любви», и надеюсь, что однажды я обязательно ее напишу. Неожиданно возник сюжет «Сказок Фроловского леса» благодаря талантливой работе балетмейстера-реставратора, педагога и историка балета Натальи Николаевны Воскресенской. К столетнему юбилею цикла «Времена года» был создан уникальный витраж, который стал частью экспозиции нашего музея-заповедника. Думаю, что с его помощью можно исследовать тему времен года в творчестве композиторов самых разных эпох — от XVIII века (Антонио Вивальди) до наших дней (Валерий Иванович Каретников). И наконец, хотелось бы проследить связь музыкального языка Петра Ильича с впечатлениями детства, в том числе воспоминаниями о рано ушедшей любимой матери Александре Андреевне.
— Наверное, гения можно сравнить с великой книгой, которую никому не дано прочесть до конца. И все же позвольте спросить: что бы Вы посоветовали тем, кому хочется узнать и услышать Петра Ильича не только как творца самой исполняемой в мире музыки, а еще и по-своему близкого каждому из нас человека?
— Для того, чтобы познакомиться с великим композитором, блестящим литератором, поэтом и невероятно интересным человеком, читайте литературно-эпистолярное наследие Чайковского. Желательно в академическом издании, со всеми указателями и комментариями, в которых разбросано множество интересных деталей и сведений. А еще читать Петра Ильича Чайковского лучше всего под его собственную музыку. Сам он изучал четырехтомное жизнеописание Моцарта, держа под рукой 72 тома полного собрания произведений гениального австрийского композитора, подаренных Петром Ивановичем Юргенсоном на Рождество. Лучше самого Чайковского о нем еще никто не написал.
— Что может быть интереснее, чем возможность лично «побеседовать» с великим творцом, пусть даже на страницах его дневников и писем? России и миру очень повезло, что литературное наследие композитора сохранилось в таком большом объеме.
— Всем нам повезло и в том, что родственники Петра Ильича решили сохранить дом в Клину в память об одном из величайших гениев планеты. До сих пор здесь часто бывают родные композитору люди, которые видят в Доме-музее не только свою личную историю, но и всемирное достояние, привлекают ученых-исследователей и просто неравнодушных людей. Им не все равно, будут ли знать и любить культуру своей Родины следующие поколения.
— Галина Степановна, благодарю Вас за столь теплую и познавательную беседу. От души поздравляю с недавним присвоением звания «Заслуженный работник культуры Московской области», желаю энергии и творческого вдохновения на радость Вашим читателям и экскурсантам.
Беседовала Ирина ЧЕПАЙКИНА
