Место: Академ Джаз Клуб на Проспекте Мира, Москва.
Время: последний день весны.
В допросную вплывает поднос со снедью и компотом. «Вы уверены, что это сюда?» — уточняет наш герой у буфетчицы, — это в артистическую». Поднос уплывает.
– Алексей, график концертов у вас напряженный. Сегодня последнее публичное выступление весеннего сезона. Летом гастрольная жизнь замирает?
– Наша публика летом редиску сажает, варенье варит. Основной концертный сезон – это осень-весна. В прошлом году объехали больше 30 городов. Я прикинул – это половина окружности земного шара примерно.
– На ваших песнях выросло уже третье поколение слушателей. Публика устоялась или разный народ приходит?
– Публика на нас приходит подготовленная, нам не надо ее настраивать, не нужно воспитывать. На нас ходят, как, скажем, на Чехова. Своя публика давно сформировалась.
– Если зритель не реагирует, вы корректируете программу на ходу, меняете порядок песен в концерте?
– У нас хорошо объезженная программа, заранее выстроенная драматургия. Мы ничего не меняем.
– Бывало, на ваших концертах нетрезвая публика устраивала танцпол в партере, даже на сцену пыталась прорваться…
– Если появится в зале какой-то нетрезвый дурень, не дай Бог на него среагировать. Начинаешь сливать энергию. Но это редко случается. Лучше всего — когда публика на мешает.
– Любой концерт – огромный расход энергии. Вы только отдаете или от зала тоже что-то получаете?
– Если бы только тратил, я бы не выжил. Нагрузка, как у спортсмена. Конечно, можно вылезти «на зубах», но это контузия. Значит, что-то получаю взамен, происходит взаимообмен энергиями с залом. Что-то приходит из космоса тоже, я должен быть подключен к чему-то еще. Какая-то внешняя подпитка все равно есть.
– Как восстанавливаетесь?
– Во время гастролей стараюсь побольше ходить. Есть возможность в Интернете найти храмы, интересные культурные объекты. Пытаюсь всякий раз маршрут часика на полтора выстроить.
– Давайте про истоки поговорим. У вас ведь в школе был ансамбль?
– Ну конечно, в школе был ансамбль. Тогда были все больные, массовое помешательство под названием «битломания».
– Играли только «Битлов»?
– Да всё подряд. С музыкальной информацией были проблемы. Слушали «Голос Америки», «Дойче Велле», [«Немецкая Волна»], Радио Люксембург. Но музыкальные программы были не у всех радиостанций. По-настоящему «угощаться» хорошей музыкой можно было только на «Голосе Америки».
Еще выручало «Радио Маяк». Не тот привычный «Маяк», а радиостанция для кораблей дальнего плавания. Они крутили по кругу «Can’t Buy Me Love» [композиция The Beatles], я все время в школу поэтому опаздывал. Врубал радио, когда родители на работу уходили, и не мог оторваться.
– На чем голоса ловили?
– Музыкальный комбайн «Харьков-63». Там была вертушка, магнитофон, и приёмник коротковолновый.
– И туда же включали самодельные гитары?
– Ну а как же. Звукачи [звукосниматели] по 9 рублей, они хорошо звучали, кстати. Усилители самодельные, все как положено.
Я не очень в этом до сих пор разбираюсь, товарищ у меня был «самоделкин», он паял замечательно. Звучало все это ужасно, приличнее всего звучали КИНАПы [завод киноаппаратуры], их в школе можно было раздобыть и втихаря подключиться. Прекрасный ламповый аппарат, громкий.
– Вас можно назвать «парнем с рабочей окраины»?
– Мы жили в довольно благополучном районе, в пятиэтажке. Район населяли лимитчики, свезенная после войны рабочая молодежь для работы на Кунцевском механическом заводе. Вполне приличная публика.
– Как получилось, что стали поступать в МАРХИ?
– Наш класс был весь в математике. Преподаватели нас готовили к поступлению по сложным задачникам. Я принюхивался к Бауманке [МГТУ им. Н.Э. Баумана, ведущий технический ВУЗ]. Это было престижно: космос, большие железные механизмы. Но отец мой был архитектором, он решил, что меня надо подтолкнуть к этой профессии. Еще ребенком меня возил на кружок рисования. В 10 классе я уже сам ездил на подготовительное отделение в МАРХИ.
– Первую гитару помните?
– Первую электрическую гитару я смастерил сам. Кстати, во время вступительных экзаменов в институт. Время на подготовку к экзаменам было с пользой проведено за изготовлением инструмента.
– Были так уверены, что вас и так примут?
– Нервничать было некогда. На неуверенность не было времени, все ушло в гитару. Я не был отличником, но математику-физику сдал хорошо. Проходной бал набрал, этого было достаточно. Гитара настолько хорошим инструментом получилась, что ее … украли. В Институте, когда нашу репетиционную аудиторию заняли под выборы. Доступ туда оказался свободным, и оттуда много чего вынесли, в том числе и мою гитару.
– Не гоняли вас оттуда, репетировать не мешали?
– Да нет, чего нас гонять? Гоняли, когда мы в актовом зале гремели, вместо того, чтобы заниматься.
– Такое ощущение, что архитектуре учиться не было времени.
– Нет, надо было учиться, я даже стипендию получал, 43 рубля. Обед стоил 40 копеек, вполне приличный, кстати говоря. 10 копеек на дорогу, 30 копеек на сигареты.
– На остальное диски покупали?
– Какое там! Об этом речи идти не могло, можно было пластинку подержать попросить. Остальные деньги родителям отдавал, я с ними жил.
– Знали, что МАРХИ — это рассадник музыкального и другого творчества?
– Понятия не имел. Когда заявился туда в первый раз было поражен, насколько отвязанный вид был у старшекурсников. Штаны из портьер, брезентовые куртки, тапки самодельные парусиновые. Не архитекторы, а индейцы какие-то. У меня башню снесло. Я был тогда домашний мальчик, в галстучке, в пиджачке.
– Первые джинсы когда появились?
– Дядя мой работал виолончелистом в оркестре Баршая [Рудольф Баршай, альтист и дирижер, 70 лет назад создал первый в СССР Московский камерный оркестр], он привез мне из-за границы джинсы «Монтана», кажется. На втором курсе это было. Заносил до дыр, они истлели на мне.
– Дипломный проект помните?
– Предприятие по сборке микросхем, это передовая отрасль тогда была, я сочинил многоэтажный корпус с герметичными цехами и административной пристройкой.
А когда работал архитектором, учась на вечернем, – было дело, принял участие в проектировании на Варшавском шоссе, известного шестисотметрового «лежачего небоскреба». Это здание НИЦЭВТ [Научно-исследовательский центр электронной вычислительной техники, где была разработана первая советская ЭВМ]. Там моя авторская работа — склад горюче-смазочных материалов во дворе стоит. Впрочем, не уверен, что она до сих пор сохранилась.
– По распределению куда попали?
– Меня распределили в «Госхимпроект» [Государственный союзный институт специальных сооружений для предприятий химической промышленности]. Это было не очень интересно, химзаводы — это полтора километра железа. Единственное гражданское сооружение – это проходная. Архитектору там делать нечего.
– И вот однажды, стоя у окна, вы сочинили песню «Радуюсь». Такие зрелые произведения пишут в расцвете творческой карьеры, а Вы на старте…
– Это вовсе на программное произведение, скорее экспромт. Как, впрочем, и всё остальное. Как-то раз, ясным зимним днем, сидючи за кульманом и глядючи в окно, я подумал: «Ёлы-палы, и это до пенсии»… Прикинул — да, Алексей Дмитриевич, невесело.
Так эта песня и родилась. В соседней комнате, пока чертежницы по магазинам бегали, я воспользовался пишущей машинкой, где свои стихи перепечатал на машинке для солидности. Писал карандашом. Я и сейчас так делаю. Если совсем текст никуда не годится, можно стереть. Ластик — до сих пор любимый инструмент.
– На чем воспитывался литературный вкус? Это учителя, самообразование, родители?
– Ну, конечно, родители прежде всего. Ведь тогда кроме книг ничего купить было невозможно. Пальто и то покупали в кредит. Детское пальто стоило тридцать рублей, это серьезная трата для семьи. Сейчас это, наверно, тысяч тридцать.
У родителей была отличная библиотека, да и у бабушки тоже, было где покопаться. Со мной уже много лет живет трехтомник Пушкина 1955-го года издания. Там весь основной корпус пушкинской поэзии. Начал читать я с прозы. Первая книжка была «Маугли» Киплинга. Потом была «Страшная месть» Гоголя [повесть входила в цикл «Вечера на хуторе близ Диканьки»].
– Вдохновение приходит само? Или творчество – это усердная работа?
– Есть мастера высокого полета, такие как Илья Резник, например. Они могут сочинять роскошные тексты для звезд по заказу. Я на такое не способен, меня должно осенить, это случается два-три раза в год.
А если нет — ну и хорошо. Настоящее творчество происходит в измененном состоянии, это высасывает энергию, и мне это не очень нравится. Пушкин, например, сочинял за карточным столом, это тоже измененное состояние. Он в панике — и, чтобы отвлечься, ему приходилось зарифмовать пару строчек.
– Тексты Ваших песен иногда «плавают», есть разные варианты, «канонических» часто нет.
– Вот мы выходим в студию на запись. Ты стоишь перед барьером, когда сейчас все пойдет «на пленку». Я вдруг понимаю, что что-то не годится, приходится редактировать текст на лету. Сейчас, правда, с цифровой записью стало проще, можно даже отдельное слово в чистовом варианте поправить.
Иногда меня через некоторое время может перестать устраивать излишний пафос стихов, нужно что-то более лирическое. Значит — и гитара для этого нужна другая. Или тональность слишком «сопливая», надо что-то пожестче. Бывает наоборот, текст выглядит слишком «по-грубиянски». Захочется лирику из него сделать.
– Как члены группы относятся к такому перекраиванию песен? Соглашаются?
– Важно, что мы играем в ансамбле, и любые новые аранжировки должны устраивать всех. Я не могу быть диктатором, не имею права. Ни воли для этого не хватает, ни наглости. Я могу на своем наставить, но для этого должен быть уверен в своей правоте на сто процентов.
Барабанщик будет играть вот так, это он решает. Я могу ему предлагать варианты, но последнее слово все равно за ним.
Я давно работаю с профессионалами, слушаю их доводы. Предпочитаю не учить, а учиться.
– Быть профессионалом — это рутина или высшее качество работы? Можно быть любителем «в хорошем смысле», приверженцем «творческого полета»?
– Я думаю грани между этими понятиями нет, есть дурные крайности.
Можно быть профессионалом в худшем смысле этого слова. Есть у дирижеров такая «перекидушка», книжка с разрезанными страницами фрагментов скрипичных партий, своеобразная мозаика. Когда надо быстро сделать оркестровку — придумывать ничего не надо, все уже придумано. Это как словарь рифм. Все музыкальные ходы стандартные, музыкальный лексикон достаточно прост. Это профессиональная рутина.
Любительщина в худшем смысле – это полная безответственность, когда исполнитель не трудится запоминать, что он сыграл в прошлый раз. Выглядит это очень весело, я и сам, бывало, этим грешил. «Что играл – не помню, буду сочинять на ходу». Такой подход может подвести. Если сам облажался — это не так страшно, хуже, если ты обгадил чужую работу, товарищей подвел.
Я выхожу на концерт — это уже профессиональная деятельность. Даже если это просто «квартирник» — есть грань, это сцена. Если ты стоишь по эту сторону рампы – будь любезен отвечать за свои действия. Это первое чему стоит научиться профессионалу.
Сергей ТУРКИН,
Фото © Алёна ПРИСЯЖНАЯ
