В петербургском издательстве «Алетейя» выходит пятитомник Игоря Шесткова – московского художника и писателя, эмигрировавшего в Германию в 1990-м – уже изданы три тома прозы, на подходе биографические материалы, а также книга эссе о художниках «Шарманщик с улицы Архимеда». Рассказывая о мастерах прошлого, среди которых Бруно Шульц и Шагал, Ив Танги и Кранах, Гойя, Дюрер и Босх, автор делится с читателем своим художественным опытом. Книга написана свободно и легко, без претензии на объективность, научность или компетенцию искусствоведа.
– «До того, как стать писателем, Игорь Шестков был художником» – сказано в аннотации к вашей новой книге эссе о мастерах прошлого «Шарманщик с улицы Архимеда», выходящей сейчас в издательстве Алетейя в Санкт-Петербурге. Говорят, не бывает бывших спортсменов — а бывают ли бывшие художники? Вы продолжаете сегодня рисовать? И как у вас происходил этот переход – от рисования к писательству? С чем он был связан?
— Разумеется, бывшие художники бывают. Например, я. Я рисовал с двадцати лет. Страстно и радостно. Даже посещал одно время по воскресеньям частные уроки рисования и живописи у «старого мастера», ученика Малевича и Фалька, Моисея Тевелевича Хазанова. Рисование помогло мне вначале не сойти с ума во время обучения на мехмате МГУ (математика была мне глубоко чужда, такое бывает), а потом помогло выжить во время бесконечно долго тянущихся десяти лет работы в научно-исследовательском институте. Бессмысленной и неприятной для меня работы (и такое бывает). В середине восьмидесятых я участвовал в общих выставках художников-нонконформистов Московского Горкома Графиков на Малой Грузинской улице, показывал там абстрактные композиции, сделанные под влиянием знаменитого иерата Михаила Шварцмана. Судьба сложилась так, что я рисовал и в Германии. Первые шесть лет эмиграции. Потом наступило горькое прозрение. Как ни странно, прозрел я после формального успеха. Министерство культуры Саксонии (я жил тогда в саксонском Хемнице) оплатило и выпустило к моему сорокалетию цветной каталог моих графических работ, которым я поначалу очень гордился. А затем… Затем, листая этот каталог, я вдруг понял, что работы мои – так себе. Не убеждают. Ужасно! Какое-то время я еще рисовал, потом перестал. Уничтожил почти все мои рисунки, о чем не жалею. С тех пор я практически не рисую. Любовь моя к искусству, особенно к старому, немецкому и голландскому и к экспрессивному европейскому искусству первой половины двадцатого века, однако, не прошла. Я жадно посещал музеи и галереи, фотографировал картины там, где это было возможно, покупал каталоги, размышлял и писал о предмете своей любви. По-немецки в середине и конце девяностых годов вышли две небольшие книги моих эссе. По-русски сборник моих эссе «Солнце в футляре» впервые напечатал Сергей Юрьенен в своем издательстве. Для книги «Шарманщик с улицы Архимеда» я собрал свои тексты об искусстве разных лет.
Как такового перехода от рисования к писательству у меня не было. Рисовать я перестал года за два до конца двадцатого века, а писать прозу по-русски начал три или четыре года после начала века двадцать первого. Рисовать словами, предложениями и абзацами – оказалось для меня куда интереснее и плодотворнее, чем тушью или акриловыми красками. Объяснить это я не могу. Иногда, для того, чтобы найти наконец свой путь, приходится вдосталь поплутать в жизненном лабиринте и съесть не один пуд соли.
— Совершенно гениальна описка в главе о Бруно Шульце – «качество этой графики оставляло жалеть лучшего…» Действительно – лучших, не попавших в ваши замечательные обзоры, остается только пожалеть! Чем, на самом деле, обусловлен подбор героев – Бруно Шульц, Альбрехт Дюрер, Лукас Кранах, Иероним Босх, Франсиско Гойя, Феликс Нуссбаум, Томас Ранфт, Михаил Шварцман? Ведь при переезде в Германию, как вы пишете, появилась возможность побывать во многих музеях и увидеть разных мастеров…
— Вынужден вас огорчить. Это не описка, скорее неточность. Графика Бруно Шульца великолепна. Я имел в виду качество иллюстраций Шульца в польской книге. Оно действительно оставляло желать лучшего. Позже я нашел другие книги и интернетные публикации Шульца и смог по-настоящему хорошо рассмотреть его работы. Оригиналы Шульца я видел на небольшой выставке в Польском культурном центре в Берлине.
Чем обусловлен мой выбор художников? Я пишу только о художниках, работы которых чем-то поразили меня – как например фрески Феофана Грека в церкви Спаса Преображения в Новгороде или картина «Солнце в футляре» сюрреалиста Ива Танги в музее Пегги Гуггенхайм, на Большом канале в Венеции.
Поразили меня и таинственные, ни с чем не сравнимые живопись и графика московского художника Михаила Шварцмана. Его работы я наблюдал впервые в присутствии мастера и его жены в их коммуналке недалеко от Кабельного завода в конце семидесятых годов. Они радикально изменили мою жизнь. Я стал подражателем Шварцмана. Позднее, уже в Германии, преодолев эту напасть и набравшись уже не советского опыта, я просто должен был написать о нем.
О Лукасе Кранахе Старшем я писал просто из-за благодарности. Я был благодарен Кранаху и его школе за его прекрасные работы, которыми я наслаждался в музеях всего мира. Особенно много их в немецких музеях и церквях. Я неоднократно бывал в Виттенберге, где Кранах жил и работал, в Веймаре, где он умер и похоронен. Посетил и баварский Кронах, в котором Кранах родился и вырос. География этого городка помогла мне понять происхождение некоторых странных особенностей его ландшафтов.
На большой выставке гравюр Дюрера в Нюрнберге меня особенно заинтриговала его знаменитая «Меланхолия». Прочитав несколько книг о ней, я понял, что эта гравюра – загадка. Не расколотый еще орех. Мне очень захотелось его расколоть. Для начала пришлось прочитать огромный двухтомный фолиант Петера-Клауса Шустера, в котором собраны все вообще возможные интерпретации «Меланхолии». Затем, пришлось поездить по музеям, чтобы посмотреть работы Дюрера в оригинале. Через несколько лет занятий Дюрером я понял, что этот орех не надо раскалывать. Потому что…
Живопись Иеронима Босха сыграла в моей жизни особую роль. Босх предоставил мне на своих полотнах – убежище. Как доброе посольство иностранной державы. Несмотря на все ужасы, внутри его миров мне было уютнее, чем в моей обычной советской жизни. Мысль – волей или неволей – обращалась к его образам. Когда на его родине, в Хертогенбоссе городские власти организовали выставку, приуроченную к 500-летию его смерти, я купил цифровую камеру и поехал в Голландию. Отчет об этом путешествии читатель найдет в книге. В том же году музей Прадо в Мадриде показал огромную выставку работ Босха. И туда я тоже летал, и об этом путешествии написал.
— Пятитомник ваших трудов, куда входит и этот сборник эссе о художниках – солидное по нынешним временам издание. Рассказы и повести, автобиографические заметки, записные книжки… При этом на обложках – в основном, работы известных (и неизвестных) мастеров, и, кажется, только на одной из них – репродукция вашей картины. Это сознательное разделение «вечного» и «современного»? И отчего вы сами не оформляете свои книги?
— Моими собственными графическими работами, как я уже говорил, я недоволен. Но эта работа, правая часть большого, почти шестиметрового триптиха, сделанного мной к Всемирной Выставке в Ганновере 2000-о года – показалась мне подходящей к тому прозы «Покажи мне дорогу в ад». И я предложил ее дизайнеру «Алетейи», Ивану Граве. Иван – прекрасный мастер, профессионал, я не смог бы сделать такие хорошие обложки, какие делает он. Поэтому я уступаю ему эту работу. Но картинки на обложку присылаю ему я. Так мы разделяем труд.
Ни о каком сознательном разделении «вечного и современного» и речи нет.
У книги страшных рассказов «Фабрика ужаса» (Алетейя, 2020) на обложке – фотография стены одного берлинского здания в центре. Эта стена долго привлекала туристов со всего света – своими граффити. Сейчас ее не видно. Вплотную к ней построили новое здание. На обложке книги «Сад наслаждений» (Алетейя, 2020) – фрагмент огромной фрески на остатках Берлинской стены. У книги «Шарманщик с улицы Архимеда» на обложке картина немецкого художника Феликса Нуссбаума. Творчеству этого художника, отправленного вместе с женой из Брюсселя в Освенцим в 1944 году и там убитого, посвящен на его родине, в Оснабрюке, целый музей. Одно из эссе моей книги – о Нуссбауме. На обложке последней, пятой моей книги, выходящей в Алетейе, «Дорогая буква Ю», – работа одного чешского художника, написанная сто лет назад. Для фона задних обложек всех пяти книг использовалась графика Босха и Гойи.
— Посещение музеев и галерей, рассматривание альбомов живописи и графики и размышление об увиденном — всегда было и остается вашим любимым времяпрепровождением. Согласен, даже чтение газет, как писал Довлатов, — тоже работа писателя. Хотя, тот же Гессе был уверен, что любой рабочий, узнав о том, на какие мелочи он тратит дни, недели и даже месяцы – созерцание жизни и праздные размышления – ни за что не подал бы ему руку. В эмиграции вы сразу заняли творческую позицию наблюдателя, занявшись, как вы пишете в книге «Дорогая буква Ю», «блаженным ничегонеделанием — бессмысленными делами», или был период принудительных, так сказать, рукопожатных работ?
— Относительно вашей первой фразы. Не всему написанному надо верить буквально. Даже если на обложке книги стоит «Автобиографические заметки». Дело в том, что писатель, пишущий обычно так называемую «художественную прозу», не может взять и просто так написать что-либо о себе. Он лучше других понимает, что он сам, как впрочем и любой другой человек, – не является единством. Человек, его сознание – это всегда вариация человека. Короб копошащихся смыслов. Конкурирующих мыслей и образов. Зачастую – хаос. Кроме того, сами смыслы, мысли, образы – многоэтажные, нестабильные, постоянно меняющиеся, переливающиеся друг в друга, играющие в чижика, вращающиеся вокруг нескольких осей. Да еще ложные воспоминания… амбиции… актерство…
Короче, все мы чижики и, что о себе ни скажешь, – все уже неправда, все уже утонуло в бездонной глубине и выплывет ли снова на поверхность – непонятно. Потому писатель старается в своей прозе – побыстрее опереться на предметы, пейзажи, архитектуру, погоду… а мысли и эмоции повесить на литературного героя, и этот бедняга должен подчиняться воле своего создателя, хотя бы какое-то время, чтобы хаос не прорвался в текст.
Да-да, писатель, пишущий «автобиографические заметки», часто врет как сивый мерин… потому что ему приходится играть незавидную роль собственного литературного героя. Выдуманного героя. Ну и конечно пытается «красотами стиля» и «доверительной интонацией» придать своим писаниям правдоподобность, пробудить в читателе доверие.
Так вот… хватит теории. Да, я работал в Германии на вполне официальных рабочих местах. Год был хорошо оплачиваемым «директором Русского культурного проекта». Устраивал различные мероприятия (видите, использую ненавистный канцелярит для правдоподобия), так или иначе связанные с русской культурой. В некоем клубе. Сам прочитал для публики доклады о Кандинском, Габо, Врубеле, русской иконе, Шварцмане, Булгакове. Показывал слайды. Знакомые актеры разыгрывали сценки, чтецы читали литературу Толстоевского, клубные дамы готовили блины с икрой, певцы пели арии из русских опер и романсы и прочее и прочее. Несколько лет работал галеристом в одной из городских галерей. И еще некоторое время проработал в музее Ван Де Вельде. Водил экскурсии и охранял серебряные ложки и мебель. В очаровательной вилле, похожей на огромный комод. Были конечно работы и похуже, о которых неприятно упоминать. Все бывало. Какое-то время продавал свои картины.
О позиции наблюдателя. Несмотря на то, что я с тех пор, как мы расстались с женой, а произошло это довольно быстро (эмиграция часто уничтожает брак), жил с немками и общался только с немцами, несмотря на мое, потом и кровью завоеванное немецкое гражданство, — немцем-аборигеном ни в Саксонии, ни в Берлине я так и не стал. Хорошо это или плохо – не знаю. Был и остался наблюдателем. Хотя, если не лукавить, я был наблюдателем и в СССР. Может поэтому и стал, в конце концов писателем. Ведь наблюдениями надо периодически с кем-нибудь делиться.
— Ваш стиль в искусствоведческой, не побоимся этого слова, прозе индивидуален, как и должно быть, и даже контуры общеизвестных событий у вас свои, персональные. Вы словно «ощупываете», то бишь изучаете вслух, на письме, не только картину, но и мнения о ней, историю создания… Пишете, словно для себя, а получается, что мысль оригинальна и вполне себе конкурирует с официальными мнениями: «Грубые немецкие распятия — вызов сладковатому итальянскому искусству». Это результат бесед, пускай даже с самим собой, приватных лекций – или просто мнение «частного лица»? Ведь общие рассуждения, пишете вы, «даже такие красивые, как у Бруно Шульца», давно перестали вас убеждать…
— Несчастные ученые искусствоведы, чаще всего маскирующие свое несчастье всезнайством, высокопарностью и несносным многословием, не имеют право привести в своих статьях ни одного непроверенного факта, ни одной не доказанной теории. Любое их высказывание, даже самое невинное, может быть легко оспорено, если за ним не стоит запись в архиве, или хотя бы упоминание в письме бухгалтера, современника субъекта их исследований. А что, например, писать о Босхе, когда от его жизни, кроме картин, остались только три или четыре скупые записи в архивах. А сам он не оставил ни одного письма, ни одной записочки, потому что скорее всего был неграмотным. Как расшифровать его аллегории и символы, если он наверняка и не понял бы такие слова – аллегории и символы. И не оставил нам никаких ключей.
Я не исследую картины Босха или Гойи. Точнее – исследую, но не как ученый, а как благодарный зритель. Я пишу о них, как о реальных сценах, я вхожу в эти декорации, как в реальный лес, я подчиняюсь их правилам игры, я вхожу в красочную плоть их персонажей, и так пытаюсь оживить их. Подарить им существование. Поделиться бытием. Высказываю предположения, основанные только на моем опыте созерцания и жизни внутри картины. Специалисты при желании найдут у меня очевидные ошибки. Кстати, искусствоведы не раз читали мои тексты об искусстве и часто меня хвалили. Хотя один раз, но только один – нашли у меня фатальную ошибку. Я написал где-то, что крестьянин у Дюрера несет корзину с картошкой. Рецензент местной газеты был безумно рад опозорить меня. Написал об этой картошке целую статью. Я горел от стыда. Обидная ошибка. Потом меня успокоили. Оказалось, что этот рецензент лет десять назад написал, что мол, Гёте поехал в карете к вокзалу в Веймаре.
— Есть ли кто-нибудь из современных писателей и художников, интересный вам как мастеру слова и кисти?
— Мой ответ вас возможно разочарует. Лет десять назад я перестал посещать галереи современного искусства. Потому что то возмутительное шарлатанство, которое сейчас называется инсталляцией, хепенингом, концептуализмом и прочими словами-пустышками мне не интересно. Это мусор. А с писателями дело обстоит так: Я могу читать по-немецки, но не получаю от этого удовольствия и не могу потом сказать, что хорошо, а что не очень. Поэтому я не читаю по-немецки ничего, кроме новостей, расписания автобусов и искусствоведческих книг. А по-русски — читаю. Но не книги, а только несколько страниц из книги. Обычно одного абзаца бывает достаточно…
— Благодарю за честный ответ. И все-таки желаю новых открытий, и удачи вам в дальнейших наблюдениях и исследованиях.
Беседовал Олег БУГАЕВСКИЙ
